Ознакомительная версия.
Разумеется, советская школа тоже была несовпадением идеала и действительности. Большинство детей чувствовали это с первого класса, с первого шага. А меньшинство – ученики специальных школ – совсем не обязательно. У них все могло быть хорошо. Они получали в школе то, ради чего туда пришли: знания, круг друзей, умных учителей, содержательную жизнь. Они с радостью отдавали школе время, силы, внимание, увлечение. Так могло быть и бывало. Например, в московской Второй математической школе, о которой рассказывает Евгений Бунимович в очерке «Девятый класс. Вторая школа. Объяснение в любви в 23 частях» (Знамя, 2012, №12): «После уроков в школе всегда что-нибудь происходило: крутили опальные фильмы… Гелескул читал свои переводы из Лорки… еще и Окуджава приезжал. В спортзале играли в волейбол: команда учеников против команды учителей. Ну и, конечно, повсюду шли семинары по математике-физике». То есть, заметим, в школе был «социализм с человеческим лицом». Но в таких условиях дети росли свободомыслящими, вот в чем беда. Поэтому история специальных школ была очень нелегкой. «Параноидальное внимание даже к малейшему намеку на возможность крамолы во многом объясняет, почему удушением Второй школы – одной из тысячи московских школ – занимались на самом высоком уровне и почему никакое заступничество ее не спасло» (https://goo.gl/qMrWgu).
Обычная школа искореняла свободомыслие и «учила коммунизму», но в ней ученики каждый день видели настоящее, нечеловеческое лицо государства. Большинство советских детей подтвердит печальный вывод Симона Соловейчика: «Смысл существования многих школьников – избежать репрессий» (Симон Соловейчик. Воспитание школы. – М.: Издательский дом «Первое сентября, 2002, с. 41).
И так нехорошо, и этак неладно. Коренное противоречие – либо знания, либо «коммунизм» – оставалось непреодоленным, но пропаганда настойчиво провозглашала всеобщую любовь к учителю и школе. Их дала детям советская власть, а значит, это была любовь и благодарность к советской власти. Школьные годы чудесные, учительница первая моя, любимый учитель и т. д. Требование благодарной любви к учителям и школе – советская новация. Прежние школы и прежние наставники вовсе этого не требовали. Хотя любовь и благодарность бывали – в индивидуальных случаях. Как, например, в первом выпуске Царскосельского лицея. «Куда бы нас не бросила судьбина, И счастие куда б ни повело, Все те же мы: нам целый мир чужбина; Отечество нам Царское Село».
А Николай Помяловский свою школу презирал и ненавидел, о чем со страстью рассказал в «Очерках бурсы». Он вышел из школы с опытом жестокости и унижения, с кучей болезней и саморазрушительными привычками, досеченный до бурсацкой науки, но отвергавший ее всей душой. «Он стал изучать каждый урок как злейшего своего врага, который без его воли владел его мозгами, и с каждым днем открывал в учебниках все больше чепухи и безобразия. Отвечая бойко урок, он в то же время думал: „Этакую, святые отцы, дичь я несу“. И не догадывались богомудрые педагоги, что многие хорошие ученики относились к их учебникам, как психиатр относится к печальному явлению сумасшествия» (Н. Г. Помяловский. Сочинения. – Л.: Художественная литература, 1980, с. 453).
И ничего – цензура пропустила. На дворе стоял «век реформ великих». При свободе в обществе школа всегда под прицелом беспощадной критики: это слишком важное дело, чтобы обольщаться иллюзиями лучшего в мире образования.
Марина Петрова, наша старая знакомая из повести Эсфири Эмден, любила свою школу именно так, как полагалось: в учителях и школе она любила государство. Любила благодарно, доверчиво и виновато, полностью сознавая свои несовершенства и неоплатный долг перед советской властью, которая ей все дала. Конечно, и учителя напоминали. Любимая и строгая классная руководительница говорит: «Вы учитесь в специальной школе – в музыкальной десятилетке. Наше государство дает вам не только общее образование, но еще и специальность. С вас спросится больше, чем с других, потому что вам больше дается» (Э. Эмден. Школьный год Марины Петровой. – М.: Детгиз, 1952, с. 17).
Марину учили и подпольной борьбе, как же без этого. Даже диктант дети писали о том, что мальчик из Уржума конспиративно печатает воззвание на гектографе. «Марина пишет. „Да, тут два трудных слова – гектограф и воззвание, – думает она. – Для нас это только трудные слова, а для Кирова это было его трудное дело. Но он не побоялся его!“» (с. 91).
Все учителя Марины – прекрасные, любимые и уважаемые, но самый-самый любимый – учитель скрипичного класса Алексей Степанович. Читателю трудновато поверить в любовь к нему детей, потому что он дрессировщик и манипулятор. Может быть, у Эмден тут скрытая сатира, а может, она и правда думала, что настоящий учитель должен быть именно таким. В ее изображении есть правда, которую я помню из собственного школьного детства. Проблемы учительского одобрения и детских желаний решаются бесчеловечно. Алексей Степанович никогда не хвалит, не радуется удаче ребенка, и чем больше ученик старается, тем больше учитель придирается. «Марина глубоко вздохнула, приготавливаясь играть. Ей удалось чисто и смело взять первую высокую ноту. Это сразу окрылило ее. Она играла, забыв обо всем, даже об Алексее Степановиче. А если б она посмотрела на него в это время, она увидела бы, как удивленно поднялись его брови, как на лице его появилось какое-то лукаво-довольное выражение – такое бывало у него, когда ученик играл неожиданно хорошо» (49). Но учитель отнюдь не сказал, что ученица играла хорошо, а «постучал пальцем по столу», прервал игру и сделал выговор: «Ты играешь совершенно не то, что написано. И что за ритм! Я ничего не понял. Ведь ты все навыдумывала. Придется разбираться с самого начала» (с. 49—50). Другой раз Марина старательно и увлеченно поработала над сложным концертом и мечтала сыграть его учителю. Но он весь урок занимался с ней гаммами, а про концерт и не вспомнил. После урока Марина «жалобно сказала» (с. 40), что надеялась показать концерт. «Вот потому-то я его у тебя и не спросил, – загадочно ответил Алексей Степанович, погружаясь в свой журнал» (с. 40). А почему, в самом деле? Мой ответ: именно потому, что ребенок этого хотел, а желания детей, даже самые правильные, подозрительны в принципе. Учитель либо пресекает их, либо манипулирует ими. Этот концерт – один из «героев» повести. Его мечтала сыграть Галя, подруга Марины. Учитель обещал, но долго не позволял. Наконец, девочка получила желанные ноты, но рано радовалась: тот же концерт учитель дал и Марине, и другим ученикам. «Это было то, чего больше всего не любили и чего боялись дети. Пропадает всякая радость от игры: слушаешь в классе одно и то же по сто раз, и все надоедает» (с. 13). Галя чуть не плачет, а мудрый педагог – «перелистывал классный журнал и как будто не замечал волнения девочки» (с. 13). В повести выведено, что он воспитывал этим коллективизм и дружбу, но что думала Эмден на самом деле, неизвестно. Практически он воспитывал покорность и смирение: хозяин – барин. Ученики смирились, увлеклись, помогали друг другу, тут-то учитель и отобрал ноты: «Концерт придется отложить. Возможно, вы сыграете его в конце года, на экзамене» (с. 71). Дети огорчились и даже запищали, то есть нарушили дисциплину. Этот «старый грех» педагог строго припоминал им и через сто пятьдесят страниц.
Все это написано вполне достоверно, присочинена только горячая любовь детей к манипулятору. Я своих манипуляторов сильно не любила. Смирная, запуганная отличница, я знала, что кругом виновата: мало стараюсь и все делаю не так, как надо. Однажды меня послали – ну, то ли за мелом, то ли тряпку намочить. Когда я возвращалась, меня остановили две учительницы и велели вернуть нашей тетрадку с выставки. Они по-доброму смеялись: ни единой ошибки, и почерк образцовый, ну бывают же такие старательные дети! Я взяла тетрадку и с удивлением увидела, что она моя. Было мне лет восемь, чувства я испытала малоприятные: меня шпыняете, а моей тетрадкой хвастаетесь. Да ну вас! Я вовсе не хотела быть старательной каллиграфической дурой, но была ею: на страже стояла семья.
А если бы вместо вечных упреков и недовольства я встречала в школе поощрение и поддержку, вдруг бы меня «научили коммунизму»? А если бы в школе вместо скуки, тоски и бессмыслицы были интересные знания, связанные с жизнью и с вечностью, вдруг бы я полюбила советскую власть, которая мне все это дала? Но нет, не получается. Тогда в школе была бы обстановка, подобная той, что была во Второй математической, а значит, ее бы тоже задушили.
Из моих собеседников только О.К. сказала, что «к школе и учителям относилась с любовью», но углубляться в вопрос не стала (Интервью 8. Личный архив автора). Краткость большинства ответов моих собеседников вызывает внимание, но не удивление. Думаю, что много испытавшие, умудренные жизнью люди не хотели высказывать негативного отношения, понимая тяжкое подневольное положение своих учителей, которых уже нет на свете. А. К. и М. С. совсем не стали отвечать на вопрос об отношении к школе и учителям.
Ознакомительная версия.
